1860-й год. Назревает реформа. Действительно, как бы сам напрашивается образ грозы, вернее, предгрозового состояния, предчувствия изменений. Мрачные тучи вот-вот должны пролиться дождем, взорваться яркой молнией, чтобы затем очистить небо. Чем дальше от столицы, тем застойнее нравы. Чем невежественнее люди, тем упорнее они в своих убеждениях. Чем мельче духовная сила человека, ограниченнее его взгляды, тем с большим апломбом он кричит о себе, тем важнее для него власть. И дело не в том, что возвыситься над другими, в том, что он желает унизить себе подобных.
Когда сравниваешь маленький провинциальный городишко Калинов (не ищите его на карте — название выдуманное, но все остальное — как в других городах, ведь изображение типичных характеров в типичных обстоятельствах — одно из непременных условий реализма как художественного направления в литературе) с центром, кажется, что вступает в силу закон обратной пропорциональности: чем дальше от центра, тем противоречия острее, гнет сильнее, мрак безобразнее.
С чего начинается знакомство читателя, зрителя с городом? На фоне прекрасного волжского пейзажа, размахивая руками, купец Савел Прокофьевич Дикой ругает племянника. И вдруг понимаешь, что это не единичный, случайный эпизод, это будни Дикого, более того — его душевная потребность. Это и незаконная неуплата денег Борису по завещанию бабушки: «Он прежде наломается над нами, наругается всячески, как его душе угодно, а кончит все-таки тем, что не даст ничего или так, какую-нибудь малость. Да еще станет рассказывать, что из милости дал, что и этого бы не следовало ». Это и ругань с работниками при расчете: «Не доплачу я им по какой-то копейке на человека, а у меня из этого тысячи составляются, так оно мне и хорошо!» Это и общение Дикого с людьми на базаре: «Всех мужиков переругает. Хоть в убыток проси, без брани все-таки не отойдет. А потом и пошел на весь день».
Все уже знают: «Кто же ему угодит, коли у него вся жизнь основана на ругательстве? А уж пуще всего из-за денег; ни одного расчета без брани не обходится. Другой рад от всего отступиться, только б он унялся». На него нет управы, потому что властям выгодны Дикие, они — их опора. Бесполезно жаловаться на Дикого начальству: он «потрепал городничего по плечу, да и говорит: “Стоит ли, ваше высокоблагородие, нам с вами о таких пустяках разговаривать!”»
И он не один такой, даже в этом маленьком городке. Кулигин говорит о купцах города: «Торговлю друг друга подрывают, и не столько из корысти, сколько из зависти. Враждуют друг на друга; залучают в свои высокие-то хоромы пьяных приказных, таких, сударь, приказных, что и виду-то человеческого на нем нет, обличьето человеческое истеряно. А те им, за малую благостыню, на гербовых листах злостные кляузы строчат на ближних. И начинается у них, сударь, суд да дело, и несть конца мучениям. Судятся-судятся здесь да в губернию поедут, а там уж их и ждут да от радости руками плещут.
<...> Водят их, водят, волочат их, волочат; а они еще и рады этому волочению, того только им и надобно. “Я, говорит, потрачусь, да уж и ему станет в копейку”».
Можно ли сказать, что Дикой опасен только как «власть имущий », богатый человек, только с экономической точки зрения? Нет, опасен он еще и в социальном и психологическом плане. Домашние, на которых он срывается каждый день, с утра трясутся от страха, а в случае великого гнева хозяина «две недели все прятались по чердакам да по чуланам». «Тетка каждое утро всех со слезами умоляет: “Батюшки, не рассердите, голубчики, не рассердите!” » Все домашние становятся покорными, запуганными жертвами. Борис, молодой мужчина, не имеющий сил защитить ни себя, ни любимую женщину, даже говорит о себе, используя страдательные причастия, как о ком-то маленьком, ничтожном, почти неодушевленном: «Загнан, забит...». От отчаяния у него сразу опускаются руки, и он совершенно не способен на борьбу, даже на словесный протест — только на рыдания.
И сам Дикой втянулся в этот водоворот ругательств, попреков, насилия над личностью. Он уже просто не может по-другому, и сам это сознает: «...Да что же мне прикажешь с собой делать, когда у меня сердце такое! Ведь уж знаю, что надо отдать, а все добром не могу. Друг ты мне, и я тебе должен отдать, а приди ты у меня просить — обругаю. Я отдам, отдам, а обругаю. Потому заикнись мне о деньгах, у меня нутренную разжигать станет, всю нутренную вот разжигает, да только, ну, и в те поры ни за что обругаю человека ». Одно лишь может остановить безудержный поток ярости самодура — столкновение с такими же, как он, грубиянами, с теми, кого он обругать не смеет — как с гусаром на перевозе. Стало быть, возникает замкнутый круг, из которого нет выхода: нет возможности изменить свое поведение, нет желания что-то менять в себе. Но еще страшнее Дикого двуличная и лицемерная Марфа Игнатьевна Кабанова. На людях она выставляет напоказ порядок, благочестие и доброжелательность да поучает молодых, а дома она всех тиранит, выказывая неуемное желание во все вмешиваться, даже в личную жизнь сына, все испортить, лишь бы ее слово было последним. Это о таких, как она, в городе говорят: «У всех давно ворота, сударь, заперты и собаки спущены. Вы думаете, они дело делают либо богу молятся? Нет, сударь! И не от воров они запираются, а чтоб люди не видали, как они своих домашних едят поедом да семью тиранят. И что слез льется за этими запорами, невидимых да неслыханных!» «Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем», — коротко и точно охарактеризует ее Кулигин. «Точит она его теперь, как ржа железо», — говорит Варвара о разговоре матери с Тихоном.
По репликам Кабановой замечаешь, что ей важна не столько суть, сколько видимость, оболочка. Ей важна не искренность поступка, а то, что так принято. Заставив сына жениться не по любви — по приказу, она не дает ему возможности полюбить молодую жену, и все выясняет, кого же он предпочтет: ее, мать, или Катерину. Кабанова не любит никого и ничего, кроме ощущения своей власти над людьми, возможности давить на них. Своими попреками да нотациями она добивается того, что Тихон начинает видеть причину недовольства матери в жене.
Даже религиозность Кабановой резко отличается от религиозности Катерины. Здесь нет веры в добро и свет, яркого, радостного ощущения своей причастности к высшему духу, а есть слепое следование догмам, без понимания, без человечности, мрачное, карающее зло. Если вера Катерины очищает, воспитывает, то вера Кабановой лишь грозит наказанием за все, даже за малейшее несоблюдение обряда. Положено жене приказывать, как жить без него — пусть сын приказывает. Положено прежде в ноги поклониться, а потом обнять на прощание — пусть склонит голову. Чего стоит ее упрек Катерине, расстроенной отъездом мужа:
«Ты вот похвалялась, что мужа очень любишь; вижу я теперь твою любовь-то. Другая хорошая жена проводит мужа-то, часа полтора воет, лежит на крыльце; а тебе, видно, ничего». На что Катерина отвечает: «Не к чему! Да и не умею. Чего народ-то смешить! » Однако Кабанова не унимается: «Хитрость-то не великая. Кабы любила, так бы выучилась. Коли порядком не умеешь, ты хоть бы пример-то этот сделала, все-таки пристойнее, а то, видно, на словах-то только».
«Старина выводится», — сокрушается Кабанова. В ее понимании «старое время» — это, прежде всего, внешние приличия и обряды, чтобы все было «шито-крыто». Именно она стала причиной того, что Варвара начинает лгать и лицемерить, а потом и вообще убегает из родительского дома в неизвестность, может быть, в нищету, с человеком, на которого не всегда можно положиться. Именно изза постоянных нудных нотаций Кабановой Тихон научился пропускать все мимо ушей и так же пропустит мимо ушей смятенные просьбы — жалобы жены. Кабанова настолько приставала со своими наставлениями к сыну, уча его уму-разуму, что он почти поверил в то, что у него нет своего ума и что он век должен жить чужим. «Я вот возьму да последний-то, какой есть, пропью; пусть маменька тогда со мной, как с дураком, и нянчится», — говорит Тихон. Именно отношение Кабановой стало причиной того, что Катерина поддалась искушению увидеть любимого. «Кабы не свекровь!... Сокрушила она меня... от нее мне и дом-то опостылел; стены-то даже противны», — говорит она. Не будь придирок Кабановой, ежеминутно отравляющих жизнь, думаю, Катерина нашла бы, чем удержать себя в семье.
Предположим, что Катерина призналась бы в измене мужу, но не на людях, а дома, наедине со своими. Я думаю, что главным чувством свекрови было бы не огорчение, что у сына в семье нелады, а радость от того, что наконец-то появился повод тиранить и казнить невестку. Ведь это она приказывает сыну побить провинившуюся, хотя и видит, что он искренне простил жену. Только один раз Кабаниха показывает свое истинное лицо — в день смерти Катерины, не пуская Тихона взглянуть на жену и угрожая ему материнским проклятием. И даже первый в жизни протест сына ее не пугает, она считает, что еще в силах все вернуть на круги свои: «Ну, я с тобой дома поговорю». И тут же надевает свою любимую маску ханжи: «Спасибо вам, люди добрые, за вашу услугу!»
«Темное царство» — так точно и метко назвал этот уродливый и страшный мир Н. А. Добролюбов. «Темное царство» боится света, боится красоты. Так полусумасшедшая барыня, пугая Катерину, кричит: «А ты молись богу, чтоб отнял красоту-то! <...> В омут лучше с красотой-то! Да скорей, скорей!» Угрожая всем карой за грехи, она не помнит, как сама «всю жизнь смолоду грешила». Похоже, консерваторам-самодурам легче заметить соринку в чужом глазу, чем бревно в своем.
Ханжеством и лицемерием тянет даже от их веры в бога. Для них главное — не чистота душевных помыслов, а «благолепие», не желание облегчить от страданий душу ближнего, а возможность развлечения («Уж больно я люблю, милая девушка, слушать, коли кто хорошо воет-то!» — говорит Феклуша перед отъездом Тихона). Поражает темнота и невежественность этих людей, слепая вера в рассказы странниц, которые сами никуда далеко не ходили, но где-то что-то слышали. Вот и ходят, рассказывая, про страны, где «суд неправедный» и где «люди с песьими головами». Даже первые поезда представляются им огненным змеем, а трубочист — дьяволом, что с крыши «плевелы сыплет». Или, например, жители Калинова, а именно элита городка, понятия не имеют, что такое Литва, но зато с апломбом утверждают, что «она на нас с неба упала». «Толкуй еще! Все знают, что с неба; и где был какой бой с ней, там для памяти курганы насыпаны».
Даже простая просьба о необходимости поставить громоотвод вызывает у горожан гневное отторжение: «Какое там еще электричество! Ну как же ты не разбойник! Гроза-то нам в наказание посылается, чтобы мы чувствовали, а ты хочешь шестами да рожнами какими-то, прости Господи, обороняться. Что ты, татарин, что ли? Татарин ты? А? Говори? Татарин?» А за строчки поэта Державина Дикой вообще грозит «отправить к городничему». Зачем им перемены, новые взгляды, искренние чувства. Они стеной встают против любого, кто посмеет внести в их привычный, косный, затхлый мир хоть искру света, струю свежего воздуха — будь то изобретатель-самоучка или женщина, сумевшая познать радость искренней любви.
И все-таки рассеивается понемногу мрак, ветшают стены «темного царства». Вот-вот разразится настоящая гроза. Н. А. Добролюбов, чутко откликаясь на все происходящее в обществе и в литературе, писал: «Самодуры русской жизни начинают, однако же, ощущать какое-то недовольство и страх, сами не зная перед чем и почему... Помимо их, не спросясь их, выросла другая жизнь, с другими началами, и хотя далеко она, еще и не видна хорошенько, но уже дает себя предчувствовать и посылает нехорошие видения темному произволу самодуров».
| < Предыдущая | Следующая > |
|---|